ЛЮБОВЬ.

Окраинный двор. Полдень. Мороз. С треском хлопнула дверь квартиры и двор зазвенел истошным, животным криком:

— Караул — убивают! Убил, насмерть уби-ил! Помогите!

Полуголая баба, в растерзанной кофте, нелепо забилась по узкому дворику. По лбу у бабы — тоненькой струйкой кровь. И жидкие космы волос прилипли к кровавой щеке.

За бабой — костлявый, худой мужичонка. Муж. В глазах оголтелая злоба. Догнал и жестким худым кулаком, как молотком, стал бить по плоской груди, по лицу, по спине — тупо и мерно, словно гвозди вгонял.

Баба хрипела со всхлипом.

Хлопнула дверь у соседей. Вышел сосед — увидел, побежал и крепкой рукой отшвырнул мужичонку. Потом размахнулся, и тот нескладно и жалко зарылся в сугробе, пуская кровавые слюни.

Баба с минуту еще подвывала. Глянула — и сразу умолкла. И вдруг с дикой яростью кинулась на молодого соседа — спасителя. Тот, растерявшись, схватился за расцарапанный в кровь подбородок. Беспомощно вытянул руки.

— Тоже защитник! Кобель! Лучше смотри за своей лахудрой!

И баба, жалостно плача, старалась поднять из сугроба мужа. Тот отбивался ногами и целил бабе в живот.
Вас. Лебедев.
«Смехач», № 3, март 1924 года, с. 6.

РАЗВОД.

Волостной народный суд. В маленькой комнатке крепко пахнет овчиной, потом и карболовкой. Тщедушный судья в широченных галифе и с шарфом вокруг шеи читает усталым голосом:

— Слушается дело о расторжении брака Михайлы Прокофьева Птахина с женою его Марией Степановой Птахиной. Заявление гражданки Птахиной: — «Прошу товарищи народный суд развяжите мою жизнь и избавьте меня от изверга. Прожимши десять лет ничего в смысле супружества не видела, не считая побоев и оскорбления моего женского равноправия. Жить с ним нет мочи, каковую и прошу развести, так как он мне не муж. И гонит самогонку. Не видела его целый год тверезого, что карается стражающей мерой наказания. Если не разведете, решусь жизни и бог вас накажет, хотя это и является как предразсудок. Но, товарищи, теперь не такое время и кажный старается гарнизоваться. Заставьте бога молить с товарищеским приветом. Свидетели Степан Бескаровайный, Анисья Трескалова. За неграмотную Марью он же Бескаровайный». Свидетели здесь?

— Здесь!
— Свидетели со стороны Птахина — Сидор Жижа, Тихон Еропкин и Агафья Мамашина — здесь?
— Здесь!
— Гражданин Птахин, встаньте! Ваше имя?
— Мое, значит, Михайло, а ее, значит, Марья.
— Сколько вам лет?
— Нам? Мне четвертый десяток на половине, а ей, значит…

Судья торопится:

— Гражданин Птахин, доверяете ли вы данному составу суда вести ваше дело? Что же вы молчите? Отвечайте!
— Чево?
— Я говорю: доверяете ли вы этому суду, нам вот, судить вас?
— Чево-ж не доверять-то? Знамо, доверяю! Только зачем судить? Судить нас не за что! Иногда дисвительно выпьешь… А только сам я самогонки не гнал. Какой же за это суд?
— Гражданин Птахин! Вы даете суду торжественное обещание говорить только правду. За неправильные показания вы отвечаете по 181 ст. Уголовного Кодекса. Поняли?
— Так точно! Мы по всем статьям можем отвечать.
— Признаете ли вы себя виновным в том, что били свою жену?
— Какая же тут вина, ежели баба сто́ит!

Судья нервничает:

— Отвечайте на мой вопрос, — признаете ли вы себя виновным?

Среди свидетелей волнение. Черный, мрачный Жижа срывается с места:

— Товарищ судья, много чести, ежели за бабу мужа виноватить!
— Гражданин Жижа! Я вас не спрашиваю. Вы потом будете отвечать! Гражданин Птахин, признаете ли вы себя виновным?
— Нет!
— Вы били свою жену?
— Учил… как же без этого. Без этого нельзя. Кто же кроме меня может ей науку сказать? Без этого у нас…

Худая и желтая, как икона, Агафья Мамашина перебивает ответчика:

— Знамо дело только с ними и сладу-то с окаянными! Нешто такую бабу можно не бить! Да она всю жизнь заест!

В ответ Мамашиной звучит другой бабий голос:

— Молчи ты, ведьма болотная! Прошли ваши времена!

Судья бешено звякает колокольчиком:

— Тише! Гражданин Птахин, почему вы били совю жену?
— Когда как. Иной раз по спине легонечко, а то и за волосья… Тоже легонечко.
— Я спрашиваю, почему, по какой причине вы ее били?
— Учил. За бездомовство.
— Как это за бездомовство?
— Дома не бывала, других себе завела. Вот и учил. Вон сидит дружок ее Степка Бескаравайный. Гулящая она у меня.

Марья Птахина, маленькая, плотная бабенка, ядреная, как яблоко-налив, выскакивает к судейскому столу:

— Милые вы мои! Золотые вы мои! Посмотрите на этого изверга. Видали вы такого подлеца своей жизни? А? Я гулящая! Это я — гулящая! Как у него, быка заводского, язык повернулся! Тьфу, тьфу! Разрази его в глаза его бесстыжие! Типун ему на язык, граждане! Вот что!

За Марьей — свидетельница ее Анисья с кривым глазом и голосом тонким, как свист:

— Господин товарищ, обратите во внимание! Он, Михайла, сам со всей деревней путался, самогон гнал! Первый ерник! Мне в Миколу зимнего всю кофту растерзал!
— Кто на тебя, кривую, польстится? Краля безглазая!
— Вот польстились, польстились, охальники! Черти бородатые!
— Товарищ судья, обратите внимание! Бог шельму метит! Спросите у ее, игде она глаз оставила?

Судья чуть не расколотил звонок об стол. Он краснеет, топает ногами и кричит:

— Молчать! Соблюдайте порядок! Если еще раз услышу разговор — всех выведу! Отвечать только на мои вопросы! Поняли? Тихо! Молчать, когда я кого спрашиваю! Свидетель Сидор Жижа! Что вы знает по этому делу? Говорите!
— Чего ж говорить-то! Убить ее надо б за такие дела и то мало!
— За какие дела?
— А спуталась она со Степкой Бескаровайным. Как вечер, так дернет хвостом и к нему! А у мужа портки не стираны! Грамоту, говорит, с им изучаю! Знаем мы, какой они там грамотой занимались!
— Вы подтверждаете, что Птахин бил свою жену?
— Бил. Да мало только. Ее бы до смерти надо бы убить!
— Хорошо. Садитесь. Гражданка Агафья Мамашина. Что вы скажете?
— И говорить нечего. Это не баба, а черт! Какая она мужняя жена! Мужа судом позорить. Да я бы ей за это все ее гляделки безстыжие выцарапала!
— Бил Птахин жену?
— Нешто так бьют? Нешто она может снисхождение понять? Вот мой муж, у его рука была настоящая, и характер мущинский, твердый.
— Хорошо! Довольно! Гражданка Птахина, правда ли, что вы часто уходили от мужа?
— Уходила. И совсем уйду. Терпения моего никакого нету. Жизненности мне с ним нет никакой. Теперь, как женщина ослабождается и становится работницей, и хочу я ослабониться. А насчет, что тут говорили: Степан Бескаровайный, — правду скажу! Может, я через него всю жизнь познала! Может, он у меня один свет в глазу. И не отрекаюсь…

И Марья Птахина вдруг пискляво заголосила:

— Товарищ судья, вы понимающие, образованные! Миленький! Ослобони ты меня от этого мужа!.. Ходила к попу, а он говорит: — терпи, говорит, он тебе муж! На вас одних теперь вся надежа! А я иначе жизни решусь…

Опять звонит звонок.

— Свидетель Тихон Еропкин! Встаньте! Где же он?

В углу ответчик и Сидор Жижа толкают в бока старика со слезящимися глазами:

— Дядя Тихон! Встань, встава-а-й! Тебя кличут! Глухой он, товарищ приседатель. Вы покричите ему. Погромче.

Тихон боязливо озирается и встает. Судья кричит:

— Свидетель Тихон Еропкин! Что вы знаете по этому делу?
— Не слыхать…
— Можете вы подтвердить, что гражданин Птахин бил свою жену?

На лице Тихона Еропкина расцветает понимающая улыбка:

— Купил, купил. Как же. Могу на чем хощь пристягнуть. Вместе в город за ей ездили.
— Что?
— Кобылку мы купили. Хорошая кобылка. Пегая. Пробы негде ставить.
— Погромче ему! Товарищ приседатель!
— Бил свою жену Птахин или не-е-ет!!!

Жижа помогает:

— Дядя Тихон, они тебе про Марью спрашивают: бил, мол, ее Михайло, или нет!!
— А как же. Без этого нельзя. Скольки лет живут вместе. Иде побьет, иде нет. У нас онадысь так вот тоже один…
— Садитесь!
— Тоже вот бил человек жену…

Тихон стоит. Жижа насильно его сажает и зажимает рот.

— Гражданка Анисья Трескалова. Вы что можете сказать?

Анисья подбоченилась и сыпет скороговоркой:

— Что ж говорить-то? Измучил он ее, ирод окаянный. На всю деревню позор! Срамота! Тьфу! Хоть бы мужик был настоящий, а то живности в нем никакой! Так, горе луковое! Недавно хомут стащил и с Сидором пропили.
— А ты видала?
— Видала, лопни мои глазеньки, видала!

Снова дребезжит звонок:

— Свидетель Бескаровайный!

Жижа мрачно косится на подходящего Бескаровайного:

— Тоже! Свидетель! Какой он свидетель! Он ейный любовник! Вот он кто!

Бескаровайный одет чище других. Подстрижен. К столу подошел степенно. Готовится говорить долго и много:

— Как, значит, Михайло есть мужик несознательный и к тому же имеет большую питицию от самогону, то его желательно, товарищ судья, из мужьев исключить. Потому Марья — женщина молодая и себя во всем сознает, ну не беспутная. А также стремится к лучшей жизни. Я сам человек беспартийный. Но категорически одобряю всякие новые там предпринятия. И вообще попы мутят нам головы. Так что всецело присоединяюсь к совету. И прошу дать женщине дорогу. Бьет он ее по чем попало и вообще ей жить нет никакой возможности, в виду чего нет даже детей, каковые желательны. Обязуюсь оказать ей всяческую поддержку не смотря на то, как здесь говорили, что я любовник и имел с ней уединенциию. Прошу уважить мою просьбу и занести таковую в протокол!
— Садитесь! Суд удаляется на совещание!

В зале суда подымается жаркая перебранка. Сторож и милиционер сдерживают разбушевавшиеся страсти. Громче всех голос Сидора Жижи:

— Мириться надоть! Посудились и будя! А то морду буду бить!

Наконец дверь соседней комнаты отворяется.

— Встать! Суд идет!

Судья и молчаливые заседатели подходят к столу. Судья читает:

— Именем Союза Советских Социалистических Республик, руководствуясь кодексом законов и революционной совестью и принимая во внимание показание свидетелей, а также… Березовский народный суд, рассмотрев дело гражданина Птахина… постановляет: брак гражданина Михаила Прокофьева Птахина и Марьи Степановой Птахиной считать расторгнутым. Заседание суда окончено!

В зале молчание. Потом крик, шум, свалка. Председатель суда и заседатели быстро куда-то исчезли. Жижа борется с милиционером. Птахин орет:

— Недесвительно! Это мне без послествий! Я у попа венчался!

В углу одна из женщин надрываясь кричит в ухо Тихону:

— Вставай, дядя Тихон! Встава-а-ай! Раз-ве-ли-и-и!!!
Вас. Лебедев.
«Смехач», № 4, март 1924 года, с. 5-6.

В МЕДВЕЖЬЕМ УГЛУ.

Тетка Анисья, жена Митрия Маточкина — на деревне первая разговорщица. Страсть любит языком растрепаться. Недаром и прозвали ее по-городскому: Тили-звон.

Вот эта Анисья Тилизвон сразу всем и разболтала:

— К Лопатиным-то, слыхали, сын вернулся… Петька, красный армеец… У-у-у!.. Такие дела развел — не подходи! Мать — и та жалуется. Рази, грит, это солдат? Вот, грит, старший приходил, — царство ему небесное, место покойное — утонул спьяну… Вот, грит, он приходил из службы — четверть водки! бочку браги! Мужиков назвал! Три дня пили! Огурцов одних соленых два ведра, сердешные, слопали! С похмелья — цельную неделю лежа-ал! Во как! А уж дрались-то! Милые мои, как дрались! Да я и сама помню. У мужа моего отчего нос на сторону глядит? Все тогда! Да чай дядя Антип ему и поправил? Али не помнишь, дядя Антип?
— Как не помнить… помню. Хорошие были времена…
— А теперь етот-то… Петюнька-то, — прямо как и не солдат. Ни на что не похож!
— Да что ты?
— Разрази господь! Мать его спрашивает — когда, мол пироги печь, угощение обчеству делать, — а он и нос отвернул. Смеется… Это, грит, вред рассудку. Я, грит, этот вред рассудку должен уничтожить. Я, грит, обязан свет и грамоту в деревню въядрять.
— Так и сказал?
— Слова не прибавила.
— Ну уж это пусть он других въядряет. А мы и сами ядреные.
— А еще, говорит, я, говорит, должен бороться со старыми наследствами.
— То есть как это? К примеру?
— А уж не знаю. Значит, вроде, как кто умрет-то, наследство его чтоб делить, что ли… Либо в совет — уж не знаю…

Старики заволновались:

— Фигу ему. И на него управу найдем. Какой начальник нашелся. Ему бы борону волочить, а не обчество учить. Шапку-то с него скинем.
— Знамо дело, отшерстим.
— Мы ему голову на место поставим.

Замшелый, большой дядя Федот долго молчал, но теперь заволновался:

— Стой, мужики! Стой! Може, у его какой приказ есть. Тетка Анисья! Ты там у его чево не видала ли?
— Видела, милые, видела… Книжки какие-то, китради, и он прочитал даже и рукой по ней постукал: — Вот, грит, мамаша, наказ красному армейцу. Я, грит, из него выйти не волен.
— Вот видишь, как дело-то оборачивается? А вы распетушились: — Шапку скинем! Отшерстим! Тут совсем другой заворот делу выходит. Ему от Москвы полномочия дана.

Мужики задумались.

***
В тот же вечер в избе у Федота было тайное собрание всех мужиков. Пришел председатель совета Степан Еремин, пришел Ванька — секретарь.

— Поглядеть бы, что у ево там за бумажка. Може, там ничего и нет.
— Да! Поди — погляди! Он те поглядит. Думаешь, он покажет? Он вон уж третий день носу не кажет на народ. А намедня справлялся — когда, мол, сход будет.

Митюньку, Федотова мальчишку, послали к Лопатинской избе караулить:

— Ты гляди, что он там делать будет.

Митька прибежал испуганно-радостный:

— Читает. Сразу в две книги читает.

Мужики заробели:

— Выходит дело, надо подтягиваться.
— Стой! Давай все по-порядку.
— Перво-наперво ты, дядя Антип, свой аппарат подальше запрячь и Лексею скажи. Неровен час, — осматривать начнет. Понял?
— Как не понять. Чать, своя шкура-то и мне дорога.

Степан Еремин забеспокоился распорядиться по начальству:

— Ванька, ты там все бумажки и буквументы — раскумекай. Разложи куда надо. И вообще. Понял?
— Там у меня и раскладывать нечего. Бумаг-то раз два — и обчелся.
— А газеты? «Беднота»?
— Эва! Спроси-ил! А кто ее — эту «Бедноту» — на цыгарки выкурил? Кто?
— Ну, кто?
— Дурака-то не строй! Будто не знаешь! Сам, чай, и выкурил.
— Да… Нехорошо получается… Как это, дядя Степан? А? Сам курил, а другим не показывал? Зря, что ли, мы тебя приседателем выбирали?
— Ладно! Потом сочтемся. Тут штука поважней. К школе и к совету надоть красный флаг навесить.
— У нас один только.
— Как один? А другой где? С буквами?
— А Санька мой в какой рубашке ходит? Сам же мне разрешение дал.
— Так снять с его рубашку.
— Да она сшитая.
— Все равно. Какая ни есть — повесить.

Рыжий, худой мужичонка, долго жавшийся где-то в углу, вдруг выскочил на середину избы:

— А-а! Дождались! Дождались, молодчики! Теперича я в своем праве. Ты, Степан, клин у меня оттягал у Заречного болота. Теперича — мы поговорим. Я все ему расскажу. Как ты душу черту продал.

Степан побагровел:

— Дядя Влас! Дорогой! Подожди…
— Ах! Теперича — я стал дорого-ой! Вона куда метнул! Нет, брат, шалишь!.. Покедова ты мне клина не отдашь — я…
— Отдам, отдам. Бери! Твой клин. Вот перед обчеством признаю… Ну?
— Что ну? Рази я чево? Я всегда говорил — ты мужик хороший.
— А что я еще хотел сказать. Теперь — держись. До схода — не пить! Шабаш!
— Да ведь праздник завтра!
— А вот погоди! Он те пропишет праздник…

Мужики разошлись поздно, угрюмые, деловитые, злые.

***

Петька Лопатин пришел на сход и изумился. Все были в сборе, все были трезвы, как стеклышко. А кое-кто даже волосы смазал лампадным маслом. У совета трепался на ветру красный флаг.

Петька подумал:

— Тут мне делать нечего. Ишь как они без меня сами подтянулись. Вот что значит совет.

И принялся держать речь.

Говорил он о том, что нужно выписать газету, что надо помочь школе, что надо бросить трехполье, говорил про крестьянский заем, про новые деньги, про разную политику. Говорил про баб, что не надо, мол, их обижать.

Мужики слушали. Молча кивали головами. Голосовали и на все соглашались.

Петька был счастлив. Сердце его наполнилось гордостью. Можно будет обо всем послать в газету.

И написать: — «светоч деревни — Петр Лопатин»…

Когда он кончил, тетка Прасковья бросилась ему в ноги:

— Спасибо тебе, родной, голубчик! Мой-то ирод с тех пор, как ты приехал — четвертый уж день не пьет. Свет я через тебя увидала.

Степан Еремин легонько ее отстранил:

— Молчи, тетка Прасковья! Им сейчас некогда! Может, чайку у меня откушаете, Петр Матвеич? Кстати, поговорили бы и о делах? А?

Петька сиял.
Вас. Лебедев.
«Смехач», № 6, апрель 1924 года, с. 8.

«ОТ СТАНКА».

Прыщавый молодой гражданин, с длинными плохо зачесанными волосами и небрежным бантом у подбородка, плотно уселся против секретаря редакции.

— Так как же с моей рукописью? А?

Секретарь нервно дернул очками:

— Товарищ, я уже сказал вам: ваши стихи не пойдут.
— Почему?
— Плохие стихи… нехорошие стихи… Никому не нужные стихи. Поняли?
— Позвольте, а вот это, например… Разрешите, я прочту…

Посвящается Марусе К.

Меня ты сразу покорила
Своей рабочей красотой,
И у меня нет больше силы
Бороться с страстною мечтой!
Под гром станков и шум привода
Хочу с тобой навек уснуть,
Прижав к себе в тени завода
Твою мозолистую грудь.
Я сам — поэт станков машинных…

— Довольно, товарищ! Мне некогда. Все равно, не пойдет. Стихи ни к черту не годятся. Не мешайте работать!

Молодой человек поднялся со стула и грозно блеснул глазами на секретаря:

— Ах, вот как? Хорошо же. Так-то вы поощряете пролетарскую печать! У вас тут склока! Помещаете только своих друзей, приятелей, родственничков! Хорошо же! Мы заставим вас уважать рабочих писателей, самородков. Я сам — от станка!
— Вы? От станка?
— Ну да! А вы думали откуда?
— И давно вы от станка?

Молодой человек слегка смешался:

— То есть, как это… Я не понимаю. Я всегда от станка. Я так и родился — от станка. У меня отец…
— Вот что, товарищ… Если вы действительно от станка, то…
— Ну?
— То вернитесь опять к станку, если только можете. Так вы гораздо больше пользы принесете.
— Позвольте! Это оскорбление! Вы издеваетесь!
— И не думаю! Разве звание рабочего для вас так уж оскорбительно? По-моему оно в тысячу раз почетнее звания бездарного, никому не нужного поэтишки. Кстати, на каком вы заводе работаете?

<…И так далее. Выясняется, что парень бухгалтер, да еще и сокращенный, в связи с чем он уже жалобно просит у редактора хотя бы рекомендацию. Хотя бы как бухгалтеру. — примечание автора сайта.>
Вас. Лебедев-Кумач.
«Смехач», № 19 октябрь 1924 г., с. 6.

Вот еще вариация на сюжет «Ревизора». Фрагмент.

НАПРАСНЫЙ ПЕРЕПОЛОХ.
(То, что могло случиться).

Среди селян распространена легенда, что
тов. Калинин, переодетый в крестьянское
платье, пешком обходит деревни, проверяя
работу советов.

(Начало фельетона — в чистом виде парафраз на «Ревизора», только действие происходит в деревне. Узнав о появлении «Калинина», председатель сельсовета велит собрать собрание. — автор сайта).

На сходе было празднично-шумно. В середине приодетой возбужденной толпы с красными знаменами и старыми плакатами: «Да здравствует комсомольское рождество!» и «Долой Керзона!» — на возвышении сидели: секретарь совета, председатель комитета взаимопомощи и странник в пыльном сером армяке, с остренькой бородкой и в очках, склеенных воском. Председатель держал речь, постоянно оглядываясь на странника, который покашливал в кулак и смущенно ежился, кивая головой на обращения председателя.

— Товарищи крестьяне! Работа нашего сельского совета вам всем известна, и дорогой товарищ страничек также ее одобрил. Но, товарищи, мы и дальше будем твердо идти вперед в смысле смычки, каковая нам желательна. И сегодня согнали вас всех сюда — вы думаете для чего? Глотки драть? Нет, товарищи крестьяне! Это сделано всецело для оживления советской работы. И чтоб втянуть вас всех в строительство низовых органов. Мы не будем смотреть — кто женщина и кто мужчина, — а чтоб каждый был втянут и оживлен. И наш уважаемый гость и товарищ странничек вам может это подтвердить, руководствуясь бумагой из центра, красной Москвы, каковая — ура и да здравствует! В смысле же кооперативных дел, а также комитета взаимопомощи, — я скажу, что у нас все поставлено показательно. И в лавку не далее, как вчера, на ваших глазах привезено было все необходимое, как-то: гвоздей, колесной мази и прочего, согласно накладной. Кулакам мы объявили беспощадный бой и твердо говорим им согласно центральной власти: не командуй! Вот наша программа дня на целый год. Кому она не нравится, то пусть те выскажутся, и мы им смело скажем: скатертью вам дорога!..

После председателя говорили секретарь и председатель комитета взаимопомощи, который, по уговору, закончил так:

— А теперь на предмет антирелигиозной и поповской пропаганды — мы просим нашего дорогого гостя, товарища странничка, высказать, как он это понимает. И пусть Михайла Иваныч расскажет нам, темным, как думают там, у них в Москве, про все наши дела.

Сход загудел, потом замолк. И, подталкиваемый и поддерживаемый председателем, страничек встал на возвышенное место… И над сходом зазвенел дребезжащий, гнусавый тенорок:

— Православные! Братцы родненькие, сестрицы миленькие. Подайте странничку убогому на построение храма святого Николая, угодника мирликийского…

Из-под ветхой хламиды показалась иконка с ящичком для денег. Странничек снял шапку, сдвинул на лоб очки… <…>
Вас. Лебедев-Кумач.
«Крокодил», № 22, июнь 1925 года, с. 2.
(Примечание по поводу эпиграфа. Подобные слухи о Калинине имели под собой реальную основу. Всем был известен случай, когда Калинин по приезде в Ленинград в середине двадцатых зашел пообедать во второразрядную столовку под видом обычного посетителя, а потом делал заведующему выговор за то, что ленинградцев так плохо кормят. Второй случай — посещение Калининым выставки АХРР. Он пришел в воскресенье на выставку и встал в очередь за билетами, как рядовой посетитель. Художники насилу уговорили его пройти без очереди, причем Калинин долго с ними спорил, доказывая, что в выходной день он не имеет права пользоваться служебными льготами. Ну, и еще москвичи ежедневно видели, как Михал Иваныч идет пешком на службу. Свой человек для народа. Все это описывает в воспоминаниях Илья Кремлев. — автор сайта.)

ЕСТЕСТВЕННАЯ УБЫЛЬ.

Праздник. Утро. Где-то глухо дозванивает запоздавший звонарь. Нетронутый снежок пухом укрыл неприкрытую грязь ялуторовских улиц. Тишина.

На скамейке возле подслеповатого, побеленного снегом домика беседуют двое: старушка в очках, в сером вязаном капоре и красных варежках, по-детски привязанных на веревочке через шею, и маленький старичок, укутанный так плотно, что из-под древнего солдатского башлыка видна только трубка-носогрейка да красный кончик курносого носа.

Старушка волнуется и машет красной варежкой, старичок — добродушно-спокоен.

— В вашем положении, Таиса Андреевна, главное — терпенье. Справляйтесь и терпите, терпите и справляйтесь.
— Так уж я второй год терплю и справляюсь. Вчера только в собесе была.
— Ну, и что?
— Да все то же. У нас, говорят, вас, пенсионеров, семьдесят человек, а пенсий — шестьдесят. Ждите, говорят, естественной убыли.
— А вы на очереди-то стоите?
— Как же! Первым номером!
— Ну, так что ж вам волноваться? Теперь как только кто-нибудь естественно уедет или умрет — так вас сейчас и вызовут. Пожалуйте, мол, уважаемая Таиса Андреевна, за пенсией.
— Да! Как бы не так!
— А как же? Ведь вы же первая на очереди!
— Я вот уже второй год все первая — а толку никакого. Народ теперь два века жить норовит. Того и гляди, что сама естественно или сверхъестественно убудешь. Ноги-то вон уже едва ходят! Уж я и надежду всякую потеряла!
— И совершенно напрасно! Вон я — восьмым когда-то на очереди был. Вось-мы-ым! И то не отчаивался. Ну-те-с?
— Так вам просто счастье такое вышло. В один год все девять человек поумирали.
— Ну, не все, положим, поумирали. Сергей Афансьич, например, просто уехал.
— А остальные-то?
— Остальные действительно… очень удачно убыли. Особенно Алексей Никанорыч. Уж я на него давно рукой махнул, — мужчина, думаю, крепкий, меня раз пять переживет. А он возьми да и умри от удара. И как раз на мои именины. Ну, прямо вроде он подарок мне захотел сделать. Замечательно деликатный человек.
— Грипп вам еще помог. Без гриппа — не видать бы вам пенсии, как ушей своих!
— Ну, это как сказать! Грипп-то, — он ведь палка о двух концах. Ну, хорошо так случилось, что Анна Петровна, оба Петухова и Виллер мне место освободили. А ведь мог же и я кому-нибудь с этим гриппом местечко очистить. Как вы думает?
— Могли, — да не очистили. Вон вы какой двужильный! Цельными днями трубку сосете — и хоть бы что!

Старичок поежился, вынул трубку и опасливо покосился на соседку:

— Это вы, собственно, к чему насчет моей дыужильности?
— Так просто. К слову пришлось — вот и сказала. Действительно странно — люди вокруг как мухи дохнут, а вас даже и болезнь никакая не берет.
— А вам очень бы хотелось, чтобы она меня взяла? Да? Так нет-с! Дудки! Ищите себе кого-нибудь другого для своих гнусных целей! А мы еще поживем!
— Иван Никитич! Что вы! Да у меня и в мыслях никогда не было! Да Христос с вами… Да я…
— Вот вам и Христос! Мы еще поживем, да еще, может, вас хоронить будем! Да-с!
— Иван Никитич! Меня-то за что? Я и пенсии даже не получаю! Побойтесь вы бога! Это не по-соседски!

Старушка всхлипывает, сдвигает на лоб очки и вытирает красной варежкой мелкие и частые слезинки.

— Я к вам, Иван Никитич, всегда как к родному… Живите вы, голубчик, хоть еще сто лет с хвостиком!.. От души вам желаю! Сроду мы с вами не ссорились и дай бог, чтоб нам с вами еще много лет жить да дружить!
— Ну, вот этак-то лучше! А то ишь что придумали — двужильный! Для своих лет я, правда, — еще молодец. А только слово-то уж больно… чудное.

Старичок улыбается.

— А насчет пенсии — вы не беспокойтесь. Долго ждали — а уж немножко-то подождете. Главное — берегите свое здоровье. А то вон у Карякина-то, — слыхали? — рак желудка!
— Да что вы? Ведь это, говорят, неизлечимо?
— Вполне неизлечимо. Так что Петр Петрович, может быть, скоро и… того-с… А жаль… человек-то он больно хороший…
— А вам кто говорил-то?
— Поспелов, Семен Прокофьич.
— Ну, этот и соврет — недорого возьмет. Он в очереди после меня третьим. Ему верить нельзя. Он и меня три раза хоронил.

Старушка сокрушенно вздыхает и задумчиво подымается с лавочки.

— Куда вы, Таиса Андреевна?
— Да пойти разузнать поточней… Человек-то уж больно хороший — Петр Петрович.
Вас. Лебедев-Кумач.
«Крокодил», 1928 год, № 44, с. 6.

МОЛНИЕНОСНАЯ БЫСТРОТА.

Когда в деревню Пронино приехала из губернии комиссия во главе с прокурором, — пронинцы изумленно вытаращили глаза.

Комсомолец Алешка вихрем носился по деревне и восторженно махал руками:

— Что? Видали теперь, какая есть быстрота? Трех дней не прошло, как на Семена Лужкова покушение было, — а, смотри, в самом центре все узнали и сейчас комиссию к нам. Вот ты теперь, дядя Митрофан, и поговори насчет волокиты! Хороша волокита?

Дядя Митрофан щурился и недоверчиво чесал и без того расчесанную плешь:

— Еще кто ее знает, что она за комиссия? Может, она вовсе и не по Семенову делу? Может, она насчет налогу.
— Ну, тебя разве переговоришь! Я сам узнавал, и мне сказали, что комиссия по селькоровскому делу. Ну? Понял?

Дядя Митрофан поежился и крутнул головой.

— Понять-то я понял. Только что-то тут не так. Есть тут какая-то закавыка. Уж какой-нибудь тут секрет заключается. Чтобы через три дня комиссия — это прямо невозможное дело!

Однако факт оставался фактом. Комиссия расположилась в избе сельсовета и приступила к работе.

Семен Лужков, с перевязанной рукой, не дожидаясь приглашения, сам отправился давать показания. Председатель комиссии, сверкнув очками, в упор уставился на Семена:

— Ваша фамилия?
— Лужков Семен.
— Имеете касательство к нашему делу?
— Так точно. Можно сказать, главный участник.

Председатель сурово покосился на перевязанную Семенову руку.

— Рана получена во время нападения?
— Да.
— Вы один работали? Или были и другие?
— Вся деревня за меня стояла, а работал я один. Остальные-то у нас малограмотные.

Пошептавшись с другими, председатель резко отчеканил:

— Вот что, товарищ! Я должен буду взять вас под стражу!

Семен Лужков вытаращил глаза:

— То есть как… под стражу? Охрану мне, что ли, дадите?
— Да! И охрану дадим, и в холодную посадим! Довольно вы тут на воле погуляли! Будет! Председателя вашего под суд надо отдать за то, что он вас на воле держал! Ваше место в тюремной камере!

Семен беспомощно развел руками:

— Меня? В тюрьму? Да за что?
— Как за что? Вы же сами признались, что вы главный участник нападения на селькора… э… э… как его?...

Лужков перебил:

— Да вы все напутали! Я самый селькор и есть — Лужков Семен! На меня и было нападение. Вот — руку мне прострелили. Я потому и говорю — главный участник. Потерпевший я…

Председатель комиссии покраснел и рассердился:

— Вы тут мозгов нам не забивайте! Какой вы потерпевший, если потерпевший убит! Ну?
— Да не убит я! Меня хотели убить — да только ранили. Вон он я — живой!
— Ну, так, значит, вы не селькор! Потому что селькор убит, и мы имеем протокол вскрытия тела! Может, вы скажете, что это ваше тело вскрывали? Кого вы хотите обмануть?

Семен Лужков напряженно наморщил лоб:

— Постой… постой… Так это вы, может, по арефьевскому делу приехали?
— Ну да! По делу об убийстве селькора Арефьева. Будто не знаете.
— Ну, тогда-то так…

Семен горько улыбнулся и свистнул.

— Прошу не свистеть перед следственной комиссией! Это вам не кабак!
— Да тут не хочешь, а свистнешь. Три года назад Ивана Арефьева убили, — а вы только раскачались. Эва!

И Семен Лужков вышел, хлопнув дверью.

На улице его встретил дядя Митрофан:

— Ну, что? Опросили?

Семен сплюнул и махнул рукой:

— Это еще только по арефьевскому делу приехали. А мне, стало быть, еще три года ждать!

Дядя Митрофан удовлетворенно почесал плешь:

— Ну вот это еще так, это еще на дело похоже. А то где ж это видано — чтобы через три дня комиссия? Чудаки эти комсомольцы!
Вас. Лебедев-Кумач.
«Крокодил», 1928 год, № 46, с. 6.

Главная       Кумач. Стихи.      Кумач. Проза.       Священная война. Часть 2     Кумач. Биография.